Неточные совпадения
Месяца три назад хозяйственные дела молодой матери были совсем плохи.
Из денег, оставленных Лонгреном, добрая половина
ушла на лечение после трудных родов, на заботы о здоровье новорожденной; наконец потеря небольшой, но необходимой для
жизни суммы заставила Мери попросить в долг денег у Меннерса. Меннерс держал трактир, лавку и считался состоятельным человеком.
Этот парень все более не нравился Самгину, весь не нравился. Можно было думать, что он рисуется своей грубостью и желает быть неприятным. Каждый раз, когда он начинал рассказывать о своей анекдотической
жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно
уходил. Лидия написала отцу, что она
из Крыма проедет в Москву и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю
жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала
из дома мать и бабушку и что мать очень хотела
уйти в Турцию, но бабушка не пустила ее.
— Долго ли до греха? — говорили отец и мать. — Ученье-то не
уйдет, а здоровья не купишь; здоровье дороже всего в
жизни. Вишь, он
из ученья как
из больницы воротится: жирок весь пропадает, жиденький такой… да и шалун: все бы ему бегать!
От этого она только сильнее уверовала в последнее и убедилась, что — как далеко человек ни иди вперед, он не
уйдет от него, если только не бросится с прямой дороги в сторону или не пойдет назад, что самые противники его черпают
из него же, что, наконец, учение это — есть единственный, непогрешительный, совершеннейший идеал
жизни, вне которого остаются только ошибки.
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской
жизни! — с досадой говорил Райский, ходя
из угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не
ушло, я еще не стар…
— Простите, — сказала она чуть слышно. Глаза их встретились, и в странном косом взгляде и жалостной улыбке, с которой она сказала это не «прощайте», а «простите», Нехлюдов понял, что
из двух предположений о причине ее решения верным было второе: она любила его и думала, что, связав себя с ним, она испортит его
жизнь, а,
уходя с Симонсоном, освобождала его и теперь радовалась тому, что исполнила то, что хотела, и вместе с тем страдала, расставаясь с ним.
— А мне с кухарками и кучерами бывало весело, а с нашими господами и дамами скучно, — рассказывала она. — Потом, когда я стала понимать, я увидала, что наша
жизнь совсем дурная. Матери у меня не было, отца я не любила и девятнадцати лет я с товаркой
ушла из дома и поступила работницей на фабрику.
Не знаю, как бы я мог жить, если бы и она
ушла из этой
жизни.
Подобно Шатобриану, я
ухожу из каждого мгновения
жизни.
Банды появились уже и в нашем крае. Над
жизнью города нависала зловещая тень. То и дело было слышно, что тот или другой
из знакомых молодых людей исчезал.
Ушел «до лясу». Остававшихся паненки иронически спрашивали: «Вы еще здесь?»
Ушло до лясу несколько юношей и
из пансиона Рыхлинского…
И как я смогу опять жить, если… если эта вторая девочка в серой шубке опять
уйдет навсегда
из моей
жизни и пустая канва опять останется без узора…
Заветная мечта Галактиона исполнялась. У него были деньги для начала дела, а там уже все пойдет само собой. Ему ужасно хотелось поделиться с кем-нибудь своею радостью, и такого человека не было. По вечерам жена была пьяна, и он старался
уходить из дому. Сейчас он шагал по своему кабинету и молча переживал охватившее его радостное чувство. Да, целых четыре года работы, чтобы получить простой кредит. Но это было все, самый решительный шаг в его
жизни.
По субботам, когда дед, перепоров детей, нагрешивших за неделю,
уходил ко всенощной, в кухне начиналась неописуемо забавная
жизнь: Цыганок доставал из-за печи черных тараканов, быстро делал нитяную упряжь, вырезывал
из бумаги сани, и по желтому, чисто выскобленному столу разъезжала четверка вороных, а Иван, направляя их бег тонкой лучиной, возбужденно визжал...
Бухарев, один
из наиболее интересных богословов, порожденных нашей духовной средой. Он был архимандритом и
ушел из монашества. Он интегрировал человечность целостному христианству. Он требует приобретения Христа всей полнотой человеческой
жизни. Всякая истинная человечность для него Христова. Он против умаления человеческой природы Христа, против всякой монофизической тенденции.
Русские люди
из народного, трудового слоя, даже когда они
ушли от православия, продолжали искать Бога и Божьей правды, искать смысла
жизни.
Вера в естественное бессмертие сама по себе бесплодна и безотрадна; для этой веры не может быть никакой задачи
жизни и самое лучшее поскорее умереть, смертью отделить душу от тела,
уйти из мира.
Предполагают, что когда-то родиной гиляков был один только Сахалин и что только впоследствии они перешли оттуда на близлежащую часть материка, теснимые с юга айнами, которые двигались
из Японии, в свою очередь теснимые японцами.] селения старые, и те их названия, какие упоминаются у старых авторов, сохранились и по сие время, но
жизнь все-таки нельзя назвать вполне оседлой, так как гиляки не чувствуют привязанности к месту своего рождения и вообще к определенному месту, часто оставляют свои юрты и
уходят на промыслы, кочуя вместе с семьями и собаками по Северному Сахалину.
При удачном обороте
жизни ты можешь вылечиться, ты можешь
уйти из этих «Ямков» на свободу.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни
из церкви
уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого
из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать
из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при
жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который
из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Разговоры Раисы Павловны привели Лушу в самое возбужденное состояние, и она
ушла из господского дома в каком-то тумане, унося в душе жгучую жажду иной
жизни, о какой могла только мечтать.
— Наступит день, когда рабочие всех стран поднимут головы и твердо скажут — довольно! Мы не хотим более этой
жизни! — уверенно звучал голос Софьи. — Тогда рухнет призрачная сила сильных своей жадностью;
уйдет земля из-под ног их и не на что будет опереться им…
Теперь тела
уходят из делового оборота
жизни, отказываются от нее, уносят с собой возможность владеть ими, использовать их силу, пожрать ее.
— Как из-за чего? Жизнь-то не достается даром. Вот и теперь мы здесь роскошествуем, а
уходя все-таки сорок пять копеек придется отдать. Здесь сорок пять, в другом месте сорок пять, а в третьем и целый рубль… надо же добыть!
Когда редактор Валле де Барр
ушел из «Листка» и уехал в Самару, где очень долго работал в газетах, его место занял Федор Константинович Иванов, который стал фактическим редактором и был им до конца своей
жизни.
Смотрю на баржу и вспоминаю раннее детство, путь
из Астрахани в Нижний, железное лицо матери и бабушку — человека, который ввел меня в эту интересную, хотя и трудную
жизнь — в люди. А когда я вспоминаю бабушку, все дурное, обидное
уходит от меня, изменяется, все становится интереснее, приятнее, люди — лучше и милей…
Межколёсица щедро оплескана помоями, усеяна сорьём, тут валяются все остатки окуровской
жизни, только клочья бумаги — редки, и когда ветер гонит по улице белый измятый листок, воробьи, галки и куры пугаются, — непривычен им этот куда-то бегущий, странный предмет. Идёт унылый пёс,
из подворотни вылез другой, они не торопясь обнюхиваются, и один
уходит дальше, а другой сел у ворот и, вздёрнув голову к небу, тихонько завыл.
Невольно сравнивая эти несколько кратких месяцев со всей длинной, серой полосой прошлого, он ясно видел, что постоялка вывела его
из прежней, безразличной
жизни в углу, поставила на какой-то порог и —
ушла, встряхнув его душу, обеспокоив его навсегда.
«Вот так — а-яй!» — мысленно произносил Илья свое любимое восклицание и, ошеломлённый шумом трактирной
жизни,
уходил на двор. А на дворе Савёл стучал молотом и ругался с подмастерьем,
из подвала на волю рвалась весёлая песня сапожника Перфишки, сверху сыпались ругань и крики пьяных баб. Пашка, Савёлов сын, скакал верхом на палке и кричал сердитым голосом...
Горбун взглянул на него и засмеялся дребезжащим смехом. Он снова начал что-то говорить, но Илья уже не слушал его, вспоминая пережитое и думая — как всё это ловко и незаметно подбирается в
жизни одно к другому, точно нитки в сети. Окружают человека случаи и ведут его, куда хотят, как полиция жулика. Вот — думал он
уйти из этого дома, чтобы жить одному, — и сейчас же находится удобный случай. Он с испугом и пристально взглянул на дядю, но в это время раздался стук в дверь, и Терентий вскочил с места.
Параша. Ничего, Вася, ничего! Ты не плачь! (Обнимает его). Я
из дому
ушла совсем, я уж с тобой теперь всю
жизнь; как ты будешь жить, так и я.
Объединенные восторгом, молчаливо и внимательно ожидающие возвращения
из глубины неба птиц, мальчики, плотно прижавшись друг к другу, далеко — как их голуби от земли —
ушли от веяния
жизни; в этот час они просто — дети, не могут ни завидовать, ни сердиться; чуждые всему, они близки друг к другу, без слов, по блеску глаз, понимают свое чувство, и — хорошо им, как птицам в небе.
Они ехали, чтобы через два часа стать перед лицом неразгаданной великой тайны,
из жизни уйти в смерть, — и знакомились. В двух плоскостях одновременно шли
жизнь и смерть, и до конца, до самых смешных и нелепых мелочей оставалась
жизнью жизнь.
— Андрей, милый, опять… Ну, будет, будет. Не плачь. Все пройдет, все забудется.. — говорит она тем тоном, каким мать утешает ребенка, набившего себе на лбу шишку. И хотя моя шишка пройдет только с
жизнью, которая — я чувствую — понемногу
уходит из моего тела, я все-таки успокаиваюсь.
Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, меня со всех сторон подгоняют, сердятся, я мечусь
из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, вижу, что
жизнь и наука все
уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на поезд, и в конце концов чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив, и фальшив до мозга костей.
За сим три месяца заключения Бенни окончились, и русские жандармы отвезли его на ту самую пограничную с Пруссиею станцию, откуда сибирский купец советовал ему
уходить назад, чтобы сберечь свою
жизнь, может быть, на гораздо более дельное употребление, чем то, которое этот «натурализованный английский субъект» сделал
из нее, взяв на себя непосильный труд научить Чичиковых и Ноздревых «любить ближнего, как самого себя».
Минуло два, три года… прошло шесть лет, семь лет…
Жизнь уходила, утекала… а я только глядела, как утекала она. Так, бывало, в детстве, устроишь на берегу ручья
из песку сажалку, и плотину выведешь, и всячески стараешься, чтобы вода не просочилась, не прорвалась… Но вот она прорвалась наконец, и бросишь ты все свои хлопоты, и весело тебе станет смотреть, как все накопленное тобою убегает до капли…
В кружке, куда входили еще трое или четверо юношей, я был моложе всех и совершенно не подготовлен к изучению книги Дж. Стюарта Милля с примечаниями Чернышевского. Мы собирались в квартире ученика учительского института Миловского, — впоследствии он писал рассказы под псевдонимом Елеонский и, написав томов пять, кончил самоубийством, — как много людей, встреченных мною,
ушло самовольно
из жизни!
Муаррон. Уважаемый и предрагоценный мой учитель, вы думаете, что я пришел просить прощения. Нет. Я явился, чтобы успокоить вас: не позже полночи я повешусь у вас под окнами вследствие того, что
жизнь моя продолжаться не может. Вот веревка. (Вынимает
из кармана веревку.) И вот записка: «Я
ухожу в ад».
Так отошли от
жизни три страстно стремившиеся к праведности воспитанника русской инженерной школы. На службе, к которой все они трое готовились, не годился
из них ни один. Двое первые, которые держались правила «отыди от зла и сотвори благо»,
ушли в монастырь, где один
из них опочил в архиерейской митре, а другой — в схиме. Тот же третий, который желал переведаться со злом и побороть его в
жизни, сам похоронил себя в бездне моря.
В одно
из посещений Мухоедова, когда мы далеко
ушли с ним вдвоем, я, желая исполнить свое обещание Александре Васильевне, издалека завел с ним речь о разных случайностях
жизни и свел все на возможность увлечения, например, такой девушкой, которая может испортить порядочному человеку целую
жизнь; вся эта мораль была высказана мной с остановками, перерывами, примерами и пояснениями, причем я чувствовал себя не совсем хорошо, хотя и пользовался всеми правами друга.
Женитьба… так нечаянно и разочарование, и запах изо рта жены, и чувственность, притворство! И эта мертвая служба, и эти заботы о деньгах, и так год, и два, и десять, и двадцать — и всё то же. И что дальше, то мертвее. Точно равномерно я шел под гору, воображая, что иду на гору. Так и было. В общественном мнении я шел на гору, и ровно настолько из-под меня
уходила жизнь… И вот готово, умирай!
Уходить из города, от борьбы, от житейского шума,
уходить и прятаться у себя в усадьбе — это не
жизнь, это эгоизм, лень, это своего рода монашество, но монашество без подвига.
Нужно родиться в культурном обществе для того, чтобы найти в себе терпение всю
жизнь жить среди него и не пожелать
уйти куда-нибудь
из сферы всех этих тяжелых условностей, узаконенных обычаем маленьких ядовитых лжей,
из сферы болезненных самолюбий, идейного сектантства, всяческой неискренности, — одним словом,
из всей этой охлаждающей чувство, развращающей ум суеты сует.
Краснов. Да я не понимаю, к чему этот и разговор промеж нас! Все и дело-то разговору не стоит. Может, мы его больше и не увидим никогда, да нам и надобности в нем нет; с чем пришел, с тем и
ушел. А нам с вами всю
жизнь жить; так стоит ли он того, чтобы нам с вами из-за него неудовольствие иметь.
Никита. Матушка родимая! Решился я своей
жизни. Что вы со мной сделали! Куда
уйду я? (Выбегает
из избы, и Матрена за ним.)
И за всем тем никогда никто в целом мире так не тосковал, как тоскуем мы, представители русской культуры. Мы чувствуем, что
жизнь уходит от нас, и хотя цепляемся за нее при пособии «содействия», но все-таки не можем не сознавать, что это совсем не та
жизнь, которой бы мы, по культурности своей, заслуживали. Хотя предки наши назывались только чистопсовыми, но они многого не понимали
из тех подлостей, которые нам, как свои пять пальцев, известны.
О, проклятие! Я в изнеможении падаю лицом к земле и начинаю рыдать.
Из опрокинутой мною фляжки течет вода, моя
жизнь, мое спасенье, моя отсрочка смерти. Но я замечаю это уже тогда, когда воды осталось не больше полстакана, а остальная
ушла в жадную сухую землю.
Хирин. Кажется, во всю свою
жизнь не видал противнее… Уф! Даже в голову ударило… (Тяжело дышит.) Я тебе еще раз говорю… Слышишь! Ежели ты, старая кикимора, не
уйдешь отсюда, то я тебя в порошок сотру! У меня такой характер, что я могу
из тебя на весь век калеку сделать! Я могу преступление совершить!
Они
ушли. Я взялся за прерванное их приходом чтение. И вдруг меня поразило, как равнодушен я остался ко всем их благодарностям; как будто над душою пронесся докучный вихрь слов, пустых, как шелуха, и ни одного
из них не осталось в душе. А я-то раньше воображал, что подобные минуты — «награда», что это — «светлые лучи» в темной и тяжелой
жизни врача!.. Какие же это светлые лучи? За тот же самый труд, за то же горячее желание спасти мальчика я получил бы одну ненависть, если бы он умер.